Мы с Легрисом дружили со школьной скамьи, хотя трудно представить более разных людей, чем мы с ним. Сомневаюсь, прочитал ли он хотя бы одну книгу в жизни; в отличие от меня, он не интересовался ни литературой, ни музыкой, ни живописью. Если же говорить о более серьезных материях, то он находил философию исключительно вредной наукой, а любое упоминание о метафизике приводило его в ярость. Легрис был спортсменом с головы до ног в башмаках двенадцатого размера — здоровенный малый, ростом даже выше меня, с густыми волосами цвета пакли и открытым, по-мужски смелым взглядом; с бычьими плечами и шеей; с роскошными курчавыми усами, придававшими ему сходство с Карактаком. Истинный британец и человек, незаменимый в опасной ситуации, но при этом по-детски простодушный. Надо полагать, мы представляли собой странную пару, но о лучшем друге я не мог и мечтать.
Мы поужинали запеченной курицей по-индийски, которой славилась таверна, запили все джиновым пуншем, а потом Легрис безропотно (как всегда в таких случаях) отправился вместе со мной в театр Виктории, расположенный на другом берегу Темзы, и мы успели на девятичасовое представление.
Коли вы хотите посмотреть, как развлекаются представители низших городских сословий, вам не найти места лучше театра Виктории. Меня это зрелище неизменно завораживало — все равно что приподнять камень и наблюдать за копошением насекомых под ним. Легриса подобные вещи не особо занимали, но он сидел вразвалку в своем кресле да помалкивал, крепко зажав в зубах манильскую сигару, пока я зачарованно глазел по сторонам, подавшись всем корпусом вперед. На грубых сосновых скамьях под нашей ложей теснился простой люд: уличные торговцы, чернорабочие, матросы, кучера, истопники и всякого сорта непотребные девки. Свирепая, потная, вонючая толпа. Лишь пронзительные крики разносчиков съестного, расхаживавших по проходам, перекрывали ор и свист черни. Наконец поднялся занавес, театральный распорядитель призвал разнузданное сборище к порядку, и восхитительное в своей вульгарности представление началось.
Когда мы вышли на Нью-Кат после спектакля, дождь уже еле моросил. После ливня на улицах остались широкие грязные лужи и россыпи мусора, смытого с крыш и принесенного из сточных канав. Повсюду вокруг было дурно пахнущее человеческое отребье: они стояли кучками на углах, сидели на корточках в сырых подворотнях, маячили в дверных проемах, высовывались из окон, толпились в темных переулках. Подобием парада обреченных душ мимо проплывали лица, жутко раскрашенные сатанинским светом фонарей, факелов, костров и жаровен с каштанами, установленных подле уличных лотков и у входов в кабаки.
Когда мы перешли обратно через реку, я предложил завернуть в ресторацию Куинна. Сделав вид, будто разыскиваю утерянную записную книжку, я подошел с вопросом к официанту, обслуживавшему меня накануне вечером. Почти сразу стало ясно, что он меня не помнит, и я с полегчавшим сердцем вернулся к Легрису. Мы принялись жадно поглощать устрицы с шампанским, но потом Легрис заявил, что от устриц у него только аппетит разгулялся. Он хотел мяса и крепких напитков, а в столь поздний час таковые подавались только в таверне Эванса. Посему незадолго до полуночи мы заявились на Кинг-стрит, Ковент-Гарден.
За столами, расставленными параллельными рядами, как в школьной столовой, все еще сидели шумные сборища поздних посетителей. В воздухе плавал сигарный дым (курение трубок здесь предусмотрительно запрещалось) и висел густой запах грога и жареного мяса. К веселому гаму и смеху в зале примешивалось громкое пение шести певцов на сцене: великолепные сильные голоса взмывали звучным крещендо над неумолчным звоном тарелок и столовых приборов. На столах, куда ни глянь, теснились блюда с дымящимися колбасками, шипящими с жару почками под красным перцем, печеным картофелем и блестящими яичницами-глазуньями, похожими на миниатюрные солнца. Мы заказали перченые отбивные котлеты и горькое пиво, но еще прежде, чем заказ принесли, Легрис поддался на уговоры присутствующих спеть комические куплеты.
Когда он, слегка пошатываясь, направился к сцене, я незаметно выскользнул из таверны. Дождь зарядил с новой силой, но сияющий огнями, восхитительно порочный Лондон и нетребовательное общество славного старины Легриса сделали свое дело.
Я снова стал самим собой.
Назавтра мы с Беллой пошли прогуляться в Риджентс-парк. День выдался необычно теплый для лондонского октября, и потому, посмотрев слонов в Зоологическом саду, мы немного посидели на скамейке у декоративного пруда, болтая и смеясь под бледным осенним солнцем. К четырем часам стало свежеть, и мы неспешно направились обратно к воротам, выходящим на Йорк-Террас.
У входа в сады Общества лучников Белла остановилась и повернулась ко мне:
— Китти хочет, чтобы я поехала с ней в Дьепп завтра.
— В Дьепп? Зачем?
— Милый, я же тебе говорила. Там родилась ее мать, и она решила поселиться там, когда отойдет от дел. В прошлом году она приглядела там чудный дом, а теперь он выставлен на продажу. Китти хочет, чтобы я поехала вместе с ней посмотреть его.
— И ты поедешь?
— Ну конечно. — Белла ласково приложила облаченную в перчатку руку к моей щеке. — Ты же не возражаешь, дорогой? Скажи, что не возражаешь, — ведь меня не будет всего день-другой.
Я сказал, что нисколько не возражаю, хотя страшно расстроился при одной мысли, что лишусь утешительного общества милой девушки в столь сложное для меня время. Разумеется, как раз этого мне не следовало говорить — мое притворное безразличие явно задело Беллу, ибо она тотчас отняла ладонь от моей щеки и сурово взглянула на меня.