Смысл ночи - Страница 95

Так все продолжалось, покуда не начали сгущаться сумерки и слуга не принес свечи. Наконец, когда пастор пошел ставить на место бесподобное барклаевское издание Саллюста, я принялся сам прохаживаться по залу.

Я остановился в нише между двумя выходившими в сад окнами, чтобы заглянуть в застекленный выставочный шкафчик — там на синем бархате покоился кусочек грязного бурого пергамента в несколько дюймов шириной и длиной два-три дюйма. Он явно долго хранился в сложенном виде, но теперь был развернут для обозрения и прижат по углам круглыми медными гирьками с выбитым на них гербом Дюпоров.

Пергамент был тесно исписан мельчайшим изящным почерком, изобилующим крохотными завитушками и виньетками. Я взял лежавшую на шкафчике лупу и начал медленно разбирать первые слова: «HENRICUS Dei gratia Rex Angliae Dominus Hyberniae et Dux Aquitaniae dilecto et fideli suo Malduino Portuensi de Tansor militi salutem».

Беззвучно произнося слова, я вдруг осознал: да ведь это подлинная повестка о вызове в парламент, посланная Симоном де Монфором от имени короля Генриха III сэру Малдвину Дюпору в 1264 году, — документ исключительной редкости и, возможно, единственный в своем роде. Чудо, что он вообще сохранился до наших дней.

На миг у меня перехватило дыхание при мысли об исторической ценности и значении документа. Зная теперь о своем происхождении от сэра Малдвина Дюпора, я невольно задался вопросом: какие качества передались мне от этого человека «из железа и крови»? Храбрость, хотелось верить, и сильная, стойкая воля; крепкий дух, который запросто не сломишь; решительность выше средней и достаточно твердый характер, чтобы сражаться до победного конца. Ибо я тоже, как и мой предок, избран и призван — не волей земного монарха, но самой Судьбой, предначертавшей мне восстановиться в законных правах. А разве может кто-нибудь отказаться выполнять повеления Великого Кузнеца?

Я положил лупу и продолжил осмотр библиотеки. В дальнем конце зала я увидел приоткрытую дверь — а вы уже знаете, что против такого искушения я устоять не в силах. Само собой, я сунул туда нос.

За дверью находилось маленькое помещение — поначалу мне показалось, что там вообще нет окон, но потом я заметил ряд застекленных треугольных проемов под самым потолком, пропускавших достаточно света, чтобы мне удалось составить общее представление о размерах и обстановке комнаты. Взяв одну из зажженных свечей, недавно принесенных слугой, я вошел.

По очертаниям помещения я понял, что оно располагается на нижнем этаже приземистой восьмигранной башни готического стиля, в которую упирался южный конец террасы. У одной из стен стояло бюро, заваленное бумагами; у остальных теснились книжные шкафы и стеллажи, забитые перевязанными и снабженными ярлыками пачками документов — при виде них мне тотчас вспомнился матушкин письменный стол в Сэндчерче. В темном дальнем углу я различил маленькую арочную дверь — видимо, за ней начиналась лестница, ведущая на верхние этажи.

Но в первую очередь внимание мое привлек портрет, висевший над бюро. Я поднял свечу, чтобы рассмотреть его получше.

На нем была изображена в полный рост дама в падающем свободными складками черном платье в испанском стиле и черной же кружевной головной накидке вроде мантильи. Темные волосы зачесаны назад и падают на обнаженные плечи двумя длинными локонами. Черная бархотка на прелестной шее. Взор отведен в сторону, словно она вдруг заметила там что-то. Длинные тонкие пальцы левой руки покоятся на крупной серебряной броши, прикрепленной к корсажу; правая рука, держащая веер, небрежно опущена вдоль тела. Дама слегка прислоняется плечом к древней каменной стене, за которой видна яркая луна, выглядывающая из-за темных грозовых туч.

Сама по себе композиция портрета вызывала восхищение. Но лицо женщины! Пленительные огромные глаза с густо-черными зрачками, черные брови в ниточку. Прелестный нос, длинный, но чуть вздернутый, изящно очерченные губы. Сочетание телесной красоты со своевольным выражением лица, мастерски переданным художником, производило поистине чарующее впечатление.

Я поднес свечу ближе к картине и разобрал надпись в самом углу: «Fecit Р. С. Б. 1819». Теперь у меня не осталось и тени сомнения: на портрете представлена первая жена лорда Тансора — моя прекрасная своенравная мать. Я попытался совместить образ этой бесподобной красавицы со своими поблекшими воспоминаниями о печальной мисс Лэмб, но не сумел. Художник изобразил леди Тансор в самом расцвете красоты и сил — за считаные месяцы до того, как она совершила роковой шаг, навсегда изменивший ее и мою судьбу.

Позади послышался легкий шорох. В дверях стоял доктор Даунт с очередным томом в руках.

— А, вот вы где, — сказал он. — Я подумал, вам будет интересно взглянуть на это.

Он вручил мне экземпляр «Pseudodoxia Epidemica» («Эпидемия ложных мнений») сэра Томаса Брауна, первое издание 1646 года.

Я с улыбкой поблагодарил его и принялся рассматривать книгу (еще одно из любимейших моих сочинений), но мысли мои витали далеко.

— Значит, вы обнаружили святилище мистера Картерета. Так странно находиться здесь и не видеть нашего друга на обычном месте. — Доктор Даунт указал на бюро. — Вижу, вы и портрет миледи нашли. Разумеется, я не был знаком с ней — она скончалась до нашего переезда в Эвенвуд, — но люди здесь часто вспоминают ее. По всеобщему мнению, она была очень незаурядной женщиной. Портрет не закончен, как вы заметили, поэтому и висит здесь. О господи, да неужто уже столько времени?

Часы в библиотеке пробили шесть.